Новеллистика Амброза Грегори Бирса отличается тематическим разнообразием: здесь и произведения, написанные в традиции “страшных” рассказов Эдгара По, и сатирические зарисовки в духе Марка Твена, и новеллы, посвященные горькому уделу простого человека в Америке конца XIX века.

Амброз Грегори Бирс (Ambrose Gregory Bierce, 1842 – 1913) — известный американский писатель, творивший на рубеже веков. Он переменил множество профессий, потом поступил в военную школу в Кентукки и всегда очень много читал. После Гражданской войны он начинает писать стихи, рассказы, очерки, статьи; становится корреспондентом газеты “Ньюз Леттер” и тридцать лет подряд сотрудничает в разных газетах и журналах; на несколько лет уезжает в Англию, где тоже успешно работает в прессе. По возвращении Бирс становится одним из организаторов Клуба богемы, а в 1887 году — фактическим редактором “Сан-Франциско Экземинер”.

Бирс — один из самых ярких, примечательных людей своего времени, но как писатель при жизни был почти неизвестен. В отличие от первых опытов Брета Гарта, Джека Лондона и других, его дебютный рассказ (“Долина призраков”), как и первый сборник “Самородки и пыль” (1872), остался без внимания.

Первый сборник рассказов Бирса в нашей стране вышел в 1926 году (“Настоящее чудовище”), в 1928 году в “Вестнике иностранной литературы” публиковались афоризмы из “Словаря Сатаны”. В 1938 году вышел второй, гораздо более полный сборник. С тех пор его рассказы выходили достаточно регулярно.

Исследование творчества Амброза Бирса представлено в отечественном литературоведении общими обзорами его творчества в работах И. Анисимова, А. Елистратовой, И. Кашкина, А. Николюкина, диссертацией на соискание ученой степени кандидата филологических наук А. Б. Танасейчук (1989). Творчеству Бирса посвящены главы в трудах зарубежных критиков В. В. Брукса, Р. Спиллера, В. Л. Паррингтона.

Целью данной работы является определение развития жанра психологической новеллы в творчестве Бирса, а именно, его “страшных” рассказов и выявление индивидуальных особенностей художественного метода Бирса.

В критической литературе справедливо отмечается влияние, оказанное Э. По и в частности, его теорией “тотального эффекта”, на поиски Бирса в области композиции и проблематику “страшных” рассказов.

Задача работы — определить “степень” оригинальности новеллистики Бирса, исследовать новаторство его в жанре новеллы.

Свежесть данного исследования заключается в изучении влияния факторов, сформировавших оригинальный подход писателя к данному жанру. В работе рассмотрено соотношение “страшных” рассказов Бирса и американской фольклорной традиции устного рассказа — “страшилки” (заимствование отдельных мотивов, сюжетных коллизий и персонажей), проявившихся в тематике “страшных” рассказов, и выявлены оригинальные авторские приемы в русле этой традиции. Данный вопрос освещается в первой главе дипломной работы.

Введя прием дополнительной детали в композицию, Бирс усовершенствовал структурную композицию, построение новелл. Модель построения его новелл представима в следующем виде: завязка — обширная композиция — кульминация — псевдоразвязка — развязка. Обычно псевдоразвязка являла собой удачное разрешение конфликта, положенного в основу сюжета, развязка же истинная развенчивала мнимый хэппи-энд и окрашивала повествование в трагические тона. Этому посвящена вторая глава. С помощью двойной развязки писатель добивался усиления эмоционального эффекта, увеличения драматизма повествования.

Реалистическое изображение будней войны и психологии человека на войне были творческим открытием Бирса, здесь бессмысленно искать американских предтеч. Обычно рассказы Аброза Бирса классифицируются как сатирические, и психологические (при этом подразумеваются именно рассказы Бирса). Вся его система художественных координат, вызывающая столько ассоциаций с новеллами По, на деле остается явлением вполне самостоятельным и оригинальным.

В отличие от сатирических и военных рассказов, тематика “страшных” новелл Бирса целиком ирреальна. Под маской сатирика он охотно разоблачал и высмеивал всех тех, кто мог поверить в возможность рассказанного, что не характерно для скептика и позитивиста Бирса, которого привлекало все внешне объяснимое.

Сатирический гротеск Бирса, как нам представляется, являет собой совершенно особый фон для изображения событий в его “страшных” рассказах – столь неожиданное и оригинальное использование этого приема как нельзя более органично вписывается в эстетику писателя. В данном исследовании делается попытка “сблизить” сатирические и “страшные” рассказы Бирса на основе идеи использования в них писателем сходных приемов (фантастика, гротеск как элементы эстетики “ужасного”). Третья глава посвящена исследованию комбинирования стилистических средств, благодаря чему впечатление, производимое конкретным рассказом данного автора, заметно усиливается.

Подведены итоги исследования, и сделаны выводы о важном значении творчества Бирса в дальнейшем развитии жанра новеллы в литературе XX века в заключении работы.

1. Формирование жанра “страшного” рассказа

В первой половине XIX века новелла (короткий рассказ) была достаточно распространенной в Америке жанровой формой; видимо, вошедшая в поговорку стремительность американской жизни в некотором роде заставила американских писателей быть краткими. Американская литература выдвинула немало выдающихся мастеров-рассказчиков: Марк Твен, Джек Лондон. Рассказы (а печатались они, главным образом, в популярных журналах, что также не могло не сказаться на развитии жанра) были именно тем средством, благодаря которому некоторые самые характерные произведения лучших американских писателей получили одобрение публики. Форма короткого занимательного повествования стала типической для американской литературы. Мастер этого жанра, до сих пор непревзойденный, Эдгар Аллан По, работал в этом жанре. Очарование английской классики придали ему также и Генри Лонгфелло, и Натаниэль Готорн — известные прозаики.

Развитие жанра психологической новеллы и последующее возникновение из него жанра “страшного” рассказа практически совпадает по времени с периодом становления американской романтической литературы. Новелла становится массовым журнальным жанром, но не имеет, впрочем, какой-либо ясной жанровой теории. С 1819 года, когда Вашингтон Ирвинг опубликовал серию рассказов “Книга эскизов”, новеллы или короткие рассказы занимают значительное место в творчестве всех американских прозаиков романтизма, кроме Купера. Эдгар По поставил своей задачей исправить это положение. Его заслуга состоит в том, что он придал жанру новеллы законченность, создал ясную и четкую теорию, определив те черты, которые мы сегодня почитаем существенными при определении американской романтической новеллы. Свою теорию жанра По изложил в трех критических статьях о Готорне, опубликованных в 40-х годах XIX века и в статье “Философия творчества” в 1846 году. Многие, пытавшиеся работать в этом жанре, “едва подозревали, что между романом и новеллой есть иная разница, кроме числа страниц”.

Основным считалось создание у читателя мощного эмоционального впечатления. Это создаваемое в сознании читателя в кульминационный момент эмоциональное потрясение, которому служат все средства, находящиеся в арсенале художника, сам По называл “totality effect”. “Основополагающим принципом для этого являлось правильное построение композиции произведения и подбор художественных средств, которые наилучшим способом служили бы созданию основного эффекта”. По мысли По, наступление эффекта должно совпадать с кульминационным моментом рассказа. После чего неожиданные драматические развязки его произведений вызывали неизгладимое эмоциональное впечатление в сознании читателей. Главной целью автора становится при этом максимально возможное эмоциональное давление. Эта задача подчиняет себе все основные параметры произведения и весь арсенал художественных средств автора. В связи с чем решительное предпочтение отдавалось малым формам — рассказам, которые можно прочитать за один присест, тогда как восприятие романа или поэмы неизбежно прерывается и дробиться, учитывая тот факт, что человек не может длительное время испытывать напряженные эмоции. Степень волнения, которая дает произведению право называться поэтическим, не может постоянно сохраняться в произведении большого объема. Душа находится во власти автора лишь в течение того часа, когда происходит чтение.

Во всем произведении, по логике Э. По, также не должно быть ни единого слова, которое прямо или косвенно не вело бы к единой задуманной цели. Любая деталь играет огромную роль и ни одной нельзя пренебрегать. Тонкая, едва заметная трещина на фасаде дома Ашеров символизирует тот едва начавшийся процесс распада, окончившийся полным разрушением особняка (трещина сыграет в этом роковую роль). Во всех новеллах По сюжет строится движением вспять — от сердцевины основного задуманного эффекта. Автор прежде всего, предопределяет финал рассказа, момент наивысшего напряжения, катастрофу или разрешение загадки, которая впоследствии свяжет и объединит предшествующие детали. Художник строит сюжет, группируя вокруг центра производные элементы повествования, постепенно связывающиеся между собой в сознании читателя.

Заключительные картины в рассказах По разворачиваются обычно в ускоренном темпе, способствуя наращиванию напряжения, и в финале происходит эмоциональный взрыв, который усиливает впечатление. Собирая и связывая воедино детали повествования, читатель приходит к тому конечному единству, заключающему в себе основной авторский замысел, который был для автора исходным пунктом построения рассказа. Во многих произведениях Э. По итог завершает повествование, и писатель объясняет это тем, что единство впечатления не должно быть нарушено, а напротив, запечатлено в памяти читателя на самой высокой ноте. Причем, если начало и развитие действия изобилуют подробностями, то развязка выписана с предельной лаконичностью.

Как и у По, в произведениях Бирса все подчинено одной цели — вызвать у читателя эмоциональное потрясение. Для рассказов Бирса характерна четкая организация и структурно-композиционная целостность. Декларируемый По принцип единства деталей авторского замысла без малейшего отступления соблюдался Бирсом во всех произведениях, составивших лучшую часть его творческого наследия. Из его новелл нельзя изъять ни единого компонента без разрушения единства произведения. Вместе с тем было бы ошибочно говорить о подражании Бирса художественной манере По, хотя такая точка зрения существует в критике. Основываясь на теории жанра новеллы, предложенной в свое время По, Бирс создавал свои новеллы, обладающие рядом особых, лишь ему свойственных характерных черт, что позволяет говорить о нем как о художнике оригинальном, не лишенном самобытности. Прежде всего это касается еще большей, чем у По, лаконичности и краткости новелл, что в равной мере относится и к объему его произведений, и к художественному языку. В отличии от “музыкального” и богато окрашенного языка Эдгара По, Бирс скуп в отношении художественных средств, но, тем не менее, новеллы его не лишены художественной выразительности. Достижение подобного эффекта автор называл “обаянием умеренности”. В его новеллах практически не встречаются стихотворные фрагменты, столь частые в произведениях По. Новеллы Бирса предельно сжаты и обнаруживают тенденцию к дальнейшему уменьшению своего объема в более поздний период творчества писателя.

О том, что в “страшных” рассказах Бирса прослеживается влияние Э. По, упоминали почти все исследователи творческого наследия писателя, но они обычно ограничивались констатацией влияния По на Бирса-новеллиста и не стремились к углубленному исследованию этой проблемы. Некоторые — А. Шиллер и Э. Партридж — обвиняют Бирса в подражательстве. Между тем, сам Бирс неоднократно признавал воздействие По на свое творчество, называя его самым великим из американцев в эссе “Кто велик” (“Who is great”). Эдгар По был подлинным кумиром для Амброза Бирса, личностью, как отмечает Ван Вик Брукс, более замечательной в глазах писателя, чем Линкольн и Вашингтон. В особенности Бирс научился у По искусству композиции и лаконизму повествования.

Парадоксально, но факт: ко времени вхождения Бирса в литературу (в 70-е годы XIX века) имя По было в Америке мало кому известно. Эдгар По умер в 1849 году, так и не добившись признания среди соотечественников. Первым достоверным биографом По был Джон Инграм, опубликовавший в Англии четырехтомное собрание сочинений “Edgar Poe, his life, letters and opinions” (1874 – 1875 гг.). В то время Бирс находился в Англии, и, может быть, именно это издание обусловило столь пристальный интерес писателя к творчеству По, ведь в нем публиковалось впервые много фактов, документов, литературно-критических статей.

Подчас невооруженным глазом видно сходство избираемых обоими писателями фабульных ситуаций. Они основаны на тайне, которую рассказчик, а с ним и читатель распутывают, опираясь на логику и наблюдательность. Повествователь очерчен скупо и, собственно, остается персонажем незаинтересованным, бесстрастным — вроде секретаря в суде. Читателю не следует подсказывать, пусть работает его собственная мысль — иначе все невероятное, фантастическое, пугающее, что заключено в повествовании, утратит слишком резкий утрированный привкус “мистического”, перестанет восприниматься только как фантом, порожденный разгулявшимся воображением автора.

Вслед за По, Бирс пошел по пути ограничения литературных условностей жесткой логичностью, рациональностью анализа коллизий и достоверностью конкретных деталей, наблюдений, штрихов. В этом трудном искусстве он достиг многого. Тем не менее, две враждующие стихии до конца не примирялись: масштабность увенчивающего рассказ образа-символа, которого требовала романтическая поэтика, была не в ладу с репортерской точностью описания, с математически рассчитанной последовательностью внутреннего движения, которые отличают едва ли не каждую новеллу Бирса.

Есть между этими писателями родство и более глубокое, открывающееся при внимательном чтении. Оба они лишь однажды испытали свои силы в большой повествовательной форме. И для обоих этот эксперимент оказался не вполне удачным. “Повесть об Артуре Гордоне Пиме” (1838) при всей изобретательности сюжета и напряженности кульминаций уступает лучшим рассказам По, а местами даже становится монотонной: для такого содержания жанровые рамки повести слишком просторны. “Монах и дочка палача” (1891), “бирсовская” обработка одноименной повести его немецкого современника Рихарда Фосса, страдает теми же недостатками. Дело не в том лишь, что По и Бирс были прирожденными новеллистами, дело в особенностях их мироощущений, их художественного видения. Пространство романа, заполняемое не одними только внешними событиями, но, главным образом, духовным развитием персонажей или их постепенным самопознанием в испытаниях жизни, ни для По, ни для Бирса не было той свободной далью, которая распахивается перед художником, желающим передать многоликость, пестроту, динамику действительности. Наоборот, здесь они чувствовали себя стесненно, как непривычный к горам человек, которому пришлось дышать разреженным воздухом. Их, а в особенности Бирса, герой интересовал в минуту предельного напряжения всех его сил, в переломный миг его биографии, когда нравственная сущность обнажается резко и наглядно.

Под рутиной будничности, шла ли речь о сравнительно спокойной американской повседневности времен По или об ажиотаже “позолоченного века”, который выпало наблюдать Бирсу, для обоих клокотала в человеческой душе истинная жизнь, полная муки и боли, напоминающая о себе неожиданными поворотами судьбы, непредсказуемыми трагедиями, непостижимыми катастрофами. В новелле, позволяющей изолировать и укрупнить подобные “мгновения роковые”, ход этой подспудной, но доподлинной жизни просматривался с особенной отчетливостью, как будто писателю удавалось прикоснуться к потаенному нерву человеческого бытия. Оттого и возникает ощущение реальности неизвестного, вещественности ирреального — то самое ощущение, которое старался вызвать в своем читателе Бирс.

За полвека до Бирса к той же цели стремился По, но у него была другая задача. Он хотел воплотить мучительные противоречия романтического сознания, которые, в конечном счете, оказываются свидетельством непоправимого разлада мечты и яви. Бирс же передавал опыт солдата, потрясенного кровавыми испытаниями братоубийственной войны. И в его рассказах аллегория наполнялась многочисленными отзвуками этого опыта — слишком непосредственными, слишком реальными, чтобы коллизия, на вид условная, не приобрела живой психологической убедительности.

Называя роман “длинным коротким рассказом”, Бирс предпочитал “сокращенный” вариант из-за полноты производимого эффекта. Прием подводить возрастающее напряжение к драматическому кризису заимствован им у По, но “кошмары” Бирса имеют более реалистическую мотивировку. Так, заживо погребенный в рассказе “Без вести пропавший” утрачивает мистический ореол и оказывается жертвой войны.

Если первое впечатление состоит в том, что Бирс перенял у По некое пристрастие к могилам, склепам и кладбищам, то при более внимательном анализе представляется возможным отметить перекличку лейтмотивов в творчестве писателей и некую скрытую полемику Бирса со своим великим предшественником, особенно, если обратиться к таким новеллам По, как “Преждевременные похороны”, “Лигейя”, “Элеонора” и сборнику Бирса “Может ли это быть?”. У Бирса иронически представлен сонм ясновидцев, заживо погребенных, а также и убийц, цитирующих английских классиков, что, очевидно, представляет пародию на серьезные эпиграфы, предшествующие рассказам По.

Бирс походил на По и той особенной мрачной шутливостью, с какой описывал чудовищные преступления, и хотя в связи с этим современники отмечали бирсовский цинизм, реплики, подобные той, что сказана матерью, обращавшейся к своему сыну, только что отрезавшему ухо у лежавшего в колыбели младенца (рассказ “Клуб отцеубийц”), — “Джон, ты меня удивляешь”, — содержали элемент парадоксальности и иронии, то есть приемов, предвосхитивших кафкианский экспрессионизм XX века.

Как и у По, в книгах Бирса невероятные события приобретают естественную мистическую окраску. Так, в новелле “Жестокая схватка” часовой, охранявший развилку дорог, найден утром мертвым от ударов сабли, которые нанес ему… полуразложившийся труп. В “Тайне долины Макарджера” замечательно передано ощущение страха от исходящей неведомо откуда опасности, которое охватывает случайного путешественника, забредшего в хижину, где когда-то старик-шотландец убил свою жену (здесь можно провести параллель с аналогичным мотивом в рассказе По “Падение дома Ашеров”).

Жестокий и мрачный колорит новелл Бирса, несомненно, связан в определенном отношении с трагическими событиями в биографии самого писателя. После разрыва с женой и сыном в его окрашенных “могильным” юмором новеллах появляются фигуры маньяков, с необычайной легкостью расправлявшихся со своими близкими: родителями, женами и прочими родственниками.

Во всех новеллах чувство страха не является единственной доминантой повествования. Гораздо более важен не сам страх, а причина его возникновения. Привидения и призраки — лишь предпосылки возникновения гнетущего чувства, настолько занимавшего воображение писателя. Разнообразными внешними, видимыми и мистическими воплощениями внутреннего страха наполнены его книги. Тонкий психологический анализ самого процесса возникновения и развития человеческого страха является одной из своеобразных особенностей фантастических новелл писателя, знаменуя его вклад в этот жанр американской литературы.

Ужас — психологическая пружина большинства наиболее характерных рассказов Бирса. В самом деле, вот лишь некоторые из них: “Человек и змея”, “Без вести пропавший”, “Случай на мосту через Совиный ручей”, “Соответствующая обстановка”, “Дело при Коултер Нотч”, “Чикамога”, “Проклятая тварь”, “Кувшин сиропа”, “Паркер Аддерсон — философ”, “Джордж Терстон”, наконец, “Глаза пантеры” — рассказ, в котором действует наследственная травма ужаса. Так замыкается круг: ужас перед жизнью и неуважение к человеку — как осадок от застоявшейся, страшной сатиры; мнимая опасность — как испытание, которому Бирс подвергает своих героев; ужас пред этой опасностью — как показатель внутренней слабости и неустойчивости его героев. Как общий результат — налицо судорога боли, оцепенение людей перед удавом ужаса, какое-то каталептическое состояние, в котором времени больше нет, когда в один миг пережита вновь вся жизнь (“Случай на мосту через Совиный ручей”) или жизнь протекает как сон, а потом взрывается в одно мгновение (“Заполненный пробел”). Время перегружается переживаниями до отказа. Так, например, действие рассказа “Без вести пропавший” укладывается в двадцать две минуты, а за это время человек не только умирает, но в несколько минут агонии становится из юноши неузнаваемым для своего родного брата стариком.

Течение времени в рассказах Бирса рассматривается сквозь призму человеческого восприятия. Субъективность восприятия объективных величин является одной из основополагающих категорий романтической эстетики — и Бирс охотно использует ее в своих рассказах.

Тема страха интересует писателя и в его военных рассказах, где война является своего рода творческой лабораторией, в которой до предела обнажаются все самые сокровенные тайники человеческой души, неподвластные исследователю в обыденной жизни. Однако использование “страшного” в искусстве подчинено закону условности (это автор отмечал в “Эссе о карикатурах”). Истинный художник, по убеждению Бирса, должен обладать чувством меры и силой сдержанности, так как неограниченное воображение разрушает свою собственную цель и делает смешным то, что задумано ужасным. Подчас недостаток чувства меры в нагромождении ужасов свойственен самому Бирсу (рассказ “Заколоченное окно”).